Межгосударство. Том 2 - Сергей Изуверов

Возвращаясь из церкви с навешанной, знакомого конвоира, снюхан с юности, тянул в одной заброшенной Третьим отделением деревне (после московских), этот тогда по полицейскому ведомству. Однажды нашёл в лесу (как понятно, лес в этом только один и если где-то встречается лес, пусть и в Османской Греции, самый) разбойничий нож-открывашку. Был тогда вместе с одним Принципа товарищ, звали Спица в ловких пальцах (отречение позже ещё двоих), шутливо, вот мол, ты полициант, не сумеешь ли отобрать обладателя дореволюционного моносочетания? Конвоир оскорбился насмешке, отвечал, с лёгкостью миновавшего дождь пера. Придержали пари. Сейчас с вертухаем не меньшим на выпас двоих арестантов. Оба в кандалы, в полосы, головы как будто в сожалении и глаз не разобрать. Двое конвоиров, двое арестантов, если брать в рассмотрение принципы, двое Принципов. Стакнувшись, остановились, закурили. Что они? – Принцип у знакомца, кивая на жупелов. Этот вот не захотел помиловать библиотекаря, а этот старуху без рода занятий, выпуская дымное, конвоир. За что он её? Эй, плюгавый ас, ты за что старуху? – к арестанту. А ты бы не косорезнул? – вскинулся. Конвоир промолчал. А ты бы не косорезнул? – его Принцип. Косорезнул бы, но не на его месте. В городе, ни одной своею не прильнул к морю, по крайности к широкой (при всём не можем ни Тускорь ни Сейм), свой. Сам синтаксический компонент, «порт», целое жанровое ответвление поэзии, жизнь перемешанных друг с другом древних греков и древних римлян, тысячи судеб, не получается забыть и императивных несчастий, сиюминутных радостей, вековых интоксикаций, надежд-сколопендр, вывернутых наизнанку ожиданий и прощаний до следующего високосного. Здешний порт в обширных интерполяционных катакомбах, частью под городом, многоочковая сеть, вывезенные подчистую крылья под злонамеренными и обыкновенными солькурянами, существовали господа мало подходящие под определение добропорядочных, но честных в пределах десяти рублей сирот, однако в меру такие, наводняют и обыкновенные повсеместно. Принцип и Горло жирафа, для вторжения воспользовались одним из неприметных, в задней захолустного на Мясницкой, подле винных подвалов. Принцип знался с тамошним, пропустил гостей во всё время под дулом кремниевого. Хотя могут ли в порту гости? Все хозяева, одни не сильные, другие не слабые, третьи приспособленные. Вошёл, стал хозяином кладовки, вышел, на твоём месте властвует. Под землёй не вылупилось набережных, обеспеченных готовящимися к бунту механизмами для перемещения проштампованных коробов, пакгаузов для, коротких рельсовых, инженермыслей для починки, струй с воздуха и осмотра, эллингов и доков, прочих контражурных заведений, способствующих скорому чужого добра, с судов на сушу и обратно. В портах нынче важно другое. Аромат наличествовал в крайних избытках. Мандариновой кислятиной, пыльцовой гнилью, единственным возможным перегаром, вяленой до исчезновения рыбой, пережаренной для съедобия тухлятиной, украденным у других потом, застарелой пылью, испражненьями после всех видов еды, секреционными помоями, водкой-мамой и солью-мачехой. Улицы, какие не вырви глаз, факелами. Где масляные кенкеты, царит, стоят хоть каких-то, гроши в порту на другое, более. По углам и нишам из громадных, кабаки, ни один не в своё существование. Грязные каморы, длятся жирные, изрезанные, лоснящиеся от многосоставных наслоений. Вровень лавки и скамьи, тысячами порток, ягодиц, брюх, весть чем. Арены для боёв кулачно-замкнутых, ирокезо-петушиных и радио-собачьих. Процветала публичное магдалинство. По светлым проспектам полуголые с вымытыми половыми, подзывали прохожих на арго-ж и древнегреческом, ластились грудью, жеманно фиксами и отбелёнными, произнося заученные и подсмотренные на ладони, зазывали развратить душу и кокетничали со стенами, если больше не с. Ясное понятие, не обходилось без идиосинкразических грабителей, экзальтированных воров, мошенников-конфедератов, наихудшего пошиба и беспрекословных убийц, не жалеющих никого, радеющих единственно о своей фатальной мошне и изрезанном брюхе. Преступность контролю, своеобразному, обучение магии. Воры и крысы, самые многочисленные портовых королевств-сатрапий. Серых умилительных тварей в избытке. В Солькурских катакомбах души Лондон, Марсель, Ливерпуль, Гавр, Нью-Йорк, Бомбей, Шанхай, Антверпен, Бордо, Роттердам, Гулль, Бремен, Штеттин, Данциг, Кенигсберг, Любек, Лиссабон, Севилья, Санкт-Петербург, Рига, Батум, Севастополь, Христиания, Портсмут, Специя, Смирна, Бейрут, Кадикс, Порт-о-Пренс, Багия, Вальпарайзо, Иокогама, Кобе, Хакодате, Батавия, Аден, Занзибар, Капштадт, Мельбурн, Севастополь, Берген, Стокгольм, Бостон, Ла-Корунья, Брест, Плимут, Фальмут и Сидней. Заодно плыли и авралили. По порту Принцип с Горлом жирафа. Зазывали девки, караулили шайки, глаза жадно рыскали по тёмным, неспокойные, чуждые тут всему, новоявленные бизонохозяева. По уговору раб (квазикрепостной) Принципа на Столетнем. Серединное катакомб, сходилось девять. Не совсем перекрёсток, клубящаяся площадь, освещённая много, пестующая мрак лишь в самых. В соответствие с договорённостью точное под углом в семьдесят два ко входу в главный, «Башней». Надуманный резон, корнями глубоко под, вмещал под каверну удовольствий, тайных складов марафета и источник минеральных вод. Раб уже, со взятой на верёвку длинноухой, без коей в место, лежал, можно не дойти в штиблетах, излишне освоиться в имевшем множество, концовка романа, совсем и никогда не возвратиться из мыслями. В порту резали уши у кого находили никотиану или капсикум. Вещества, известно, у собак последнее, если только не предстояло недельного мертвеца или навозную кучу. Если могли, запретили и солёность соли. Наверху, у множества входов, филактерические банки и аддитивные хранилища табачных листов и порошков, живо. Ловкие заводчики, за один вклад гроши, на масштабе курильщиков, надобно. Дошло до, для нюхательного ячейки с усами, за смётку рублями, для трубочного набивона, дешёвой махорки, панателл и козьих. Впереди к заученному рвался пёс, за ним босыми ороговениями раб с фонарём, не отставали Принцип и Горло жирафа с тетрадью. Присмотреть третьего в шайку. Некто Позвоночник крепче чем хребет, не последний в лестнице сжирания, недавно стукнул, на примете молодчик, будто можно. Позвоночник крепче чем хребет осторожный и логово глубоко, тектонобайкал, не относительно поверхности, для того занадобился раб с. Давно факелы, спал многосоставный смрад центральных, чаще мягкие округлые, тихо попискивающие и не торопящиеся из-за всякой экзистенциальной ерунды. Позвоночник крепче чем хребет под стать своему. Худой, лысый, с торчащим. Одет в кожаный фартук на голое и полосатые брюки. Зовут Ятреба Иуды, не утруждаясь приветствиями. Гостей в обитой деревом каморке, ещё две сквозануть. Известен мне мало, если бы ты, Принцип, так не торопился теперь со вскормлением, я бы не стал его рекомендовать, если бы и стал, то через подставных-несуществующих. Говорю об этом голосом, чтоб потом на меня не сходились, ежели что. Нам это марвихер-подходяще. Позови его по имени, рабу. Открыл левую от входа и засунул голову. Вскоре в переднюю Ятреба Иуды. Как зовут в поле деятельности? – Принцип. Ятреба Иуды. Что знаешь? Знаю, что ты дело затеваешь в котором корысть выше чем боль в коленях. А не страшишься в прозекторской у Бога застрять? Это смотря сколько посулишь контрмарок. Сговоримся. Я Принцип, это Горло жирафа. Ятреба Иуды кивнул. Смотри, подведёшь его, Принцип на Позвоночника крепче чем хребет, сам знаешь, в какой монастырь все проследуют. Покосился на хозяина. Знаю, в Спасо-Андрониковский. Тогда идём на цырлах. Когда вышли на Столетний, раб отпущен к своей рабыне, к троице-не-надолго прицепился нищеброд, под фалдой жёлтого сюртука с искрой продолговатый, замотанный в тряпицу. Что покажу, да стойте, вот сюда в сторонку, зачастил. Такие дебюты Принцип на зубок. В темень, удар по куполу храма и если очнёшься на этом, радоваться чьей-то беспечности и скорее стремиться всплывать. Но теперь трое и у Принципа револьвер, так же настороженность. Показывай здесь, соляной ты нетопырь. А если другие увидят? Ничего, может они позарятся. Хмыкнул и, пред тем по сторонам, стянул тряпицу. Белоснежный череп, лошадиный, с костяным рогом из лба в три ладони. На гвоздь, что ли, прибил? – Принцип, артефакт-амбивалентность из рук торгаша. Позади Горло жирафа покачнулся, утвердившись за плечо мимолётного негоцианта. Каким гвоздём, где ты здесь гвозди видишь, полоумец? Единорог это, понял? Такое животное раньше было. Ага, в книгах мошенников-травников оно было и в королевствах кои достижимы лишь чрез сингулярность. Вертел не обнаруживая посторонних. Изнутри действительно никакого, даже присыпанного мелом, рог во лбу крепко, трудно вообразить, кому бы ещё мог, будь чужероден этому. Ну показал, дальше что? Так купи. На что он мне? На счастье. Ты если туда с ним пошёл, а в обрат уже с этими возвратился (очевидно в виду Ятреба Иуды и Горло жирафа), тебе счастье нужно (очевидно в виду удача). Я суеверия не чту, мне и без того есть где носки простирнуть. Горло жирафа раскрыл, что-то написав, нищеброду. Чего это? – сощурился. Не, письмена не разбираю, не обучен. Ставит ребром, сколько целковых перекочевать? – написанное Принцип. Пять червонцев и корку хлеба, если это деловой разговор. Ах ты дынный всякой дрянью из трубы, надвинулся Принцип, но Горло жирафа из кармана горстку, пять, к сделке, немедленно зарегистрирована. Горло жирафа череп и вопросительно на Принципа, куда. В сторону всеобщей, избегая предлагаемых во множестве любовных вакансий.